Речка Красавица

Совсем недавно провёл отдых в черногории с детьми, просто незабываемые моменты жизни и мне и детям запомнился отдых на всю жизнь и решил после отпуска поехать на рыбалку, на речку Красавицу. Речка Красавица хоть и на самом деле красива, но я поморщился, подойдя к ней поближе: три метра ширины и по колени глубины: никакого утешения сердцу! Посередине ее иногда мелькали черными молниями рыбешки длиной с палец. Еще больше я расстроился, когда нужного мне человека не застал дома. Пропадал такой чудесный августовский вечер. И черт меня дернул уйти от Унжи: сейчас бы там!.. Эх!

Ничего не оставалось делать, как потрошить сумку с книгами и блокнотами. И сидя у окна, изредка переговариваясь с хозяйкой, я поглядывал на эту самую Красавицу, которая поблескивала там, внизу, у подножия холма. Про себя стыдил ее, но речка от этого не становилась глубже, и я оставил всякие думы о рыбалке и приказал сердцу молчать.

Оно молчало до тех пор, пока в избу не вбежал хозяйский сын. Мать мигом мобилизовала его:
— Костя, сходи-ка с дяденькой отца поищи: что-то его сегодня не видать.

Костя повел меня к реке. Чтобы совсем отрешиться от рыболовных дум, я спросил:
— Рыба-то есть в Красавице?
— Есть.
— Пескари?
— Пескари. И сорожка есть, и сорьез.
— Кто-о-о?
— Сорьез...
— Это что за штука?
— Рыба.
— И клюет?
— Клюет.
— А удочки есть?
— Есть.
— Вернись-ка, а?

Костя послушно побежал назад и вскоре догнал меня с коротким удилищем и леской, оснащенной пенопластовым белым поплавком. Прлзнаюоь, такая серьезность меня рассмешила. Я просто решил посмеяться над Костей и тоже принял серьезный вид. Мы спустились к реке и ступили на мостик из круглых бревен.

— Здесь, что ли, сядем?—съязвил я, указывая Косте на самое узкое место. На дне речки отчетливо были видны следы коров и овец, а на поверхности воды плавали космы зеленых водорослей. Среди следов и косм тщетно искал я что-нибудь живое: ни блошки, ни мошки, ни тем более рыбы. Костя насмешки моей не понял и вполне серьезно стал отговаривать меня от ловли в таком неудобном месте.
— Тут и машины ездят, да и скотина ходит. Вот ежели папку не найдем, на Пихты подадимся.
— Куда?
— На Большой, либо на Малый Пихт. Здесь близко, в Красавицу впадают, в любом клюет...

Я понял, что рыбалка не состоится и что Костя один из тех бедных мальчиков, которые, не видав сроду ни настоящей воды, ни настоящей рыбы, за реку принимают всякий ручеек, а за рыбу любую водяную живность.

Костя между тем, пыхтя, вел велосипед в гору, я спешил за ним, обливаясь потом и проклиная затею с поисками пастуха и с намерением порыбачить: сидел бы спокойно в чистой крашеной избе, слушал бы, как шумит ветер, да читал бы себе книжку. Так нет же — половить рыбки захотелось! Костя долго водил меня по оврагам-буеракам, потом вывел на огромное клеверище, круто уходившее вниз, к густому ольшанику.

Сквозь ольшаник мы пробились к какой-то ржавой мочажине, а перейдя ее, очутились перед ручейком, который еле-еле перекатывался через мелкий галечник, по которому прямо в ботинках я перемахнул вслед за Костей на ту сторону. А он, уже взобравшись на крутой берег, поросший лесом и усыпанный желтым листом, сообщил:
— Это Пихт Большой.
Настроение у меня окончательно испортилось. Костя водил меня по пашне молча Батьки не слышно и не видно, и сын решил:
— Ну его! Вечером найдется!

Я видел, что ему надоело ходить со мной и 4jo только вежливость не позволяет ему послать меня ко всем чертям, что он горит желанием вскочить на велосипед и умчаться к приятелям, которые ждали его, чтоб всем кагалом идти в кино.

Я хотел пожалеть Костю, но вдруг вспомнил его рассказы о рыбалке и решил наказать хвастовство:
— Червяков-то покопаем?..

Против ожидания мой провожатый обрадовался. Бросив велосипед в траву, он кинулся на пашню и руками остервенело стал разрывать не задетый бороной пласт. Червяков было мало, но зато они были небольшие, мускулистые и упругие.

— Эх, с такими бы...— подумал я вслух про Унжу, а Костя, поняв меня по-своему, пустился обучать меня:
— Вы только тихонько... А то они, как увидят — сразу убегут... Стромкие очень.
— Какие?
— Стромкие...

Я не знал, что значит это слово, но догадался, что к сорьезам надо подходить осторожно.

Мои предположения подтвердились сразу же, как только парнишка умчался вправо, а я пошел влево, по нашему же следу, проложенному через пашню. Тракторист из кабины и сеяльщик с подножки смотрели на меня, как мне казалось, с насмешкой, да и сам я понимал всю нелепость своего поведения: по сухому пыльному полю, что в десяти километрах от приличного водоема, с удочкой идет великовозрастный дядя. Если б это был дошкольник, приехавший из Средней Азии, тогда все было бы понятно. А тут: отец двоих почти взрослых детей, родившийся на реке, живущий на самой Волге, торопится к Пихту, через который он переходил в ботинках не замочив ног! Срам!

Пихт Большой, конечно, ничуть не стал больше, пока мы лазали по горам и бродили по вспаханному полю. Я опять перешел его по камешкам и отправился искать приличное место. Под ногами зачавкало, и я набрал полные туфли ржавой воды. Крапива выше меня ростом преградила путь. Но я, злой на весь свет, лез вперед с ожесточенным упрямством, опасаясь лишь за леску: не было запасной. Наконец я вышел на сравнительно сухой мысок, по которому шла выбитая скотом тропа.

спускавшаяся к миниатюрному перекату, правее зерка* лился спокойный бочажок, показавшийся мне в тени даже глубоким.
Однако, присмотревшись, я увидел на дне острые камни, палые листья, а рыбы не было. Я подумал, что сейчас выгляжу глупее того чудака, который блеснит в ванне: он знает, что там ничего нет, но ему интересно поглядеть на игру блесны...

Насаживая красного червя на тонкий с круглым изгибом крючок, я все время озирался — настолько кощунственным казалось мне это занятие. Но такова уж натура нашего брата-удильщика! Едва грузило ткнулось в каменистое дно и белый пенопластовый поплавок замер на воде, я забыл про все на свете, забыл про ширину и глубину речки, забыл, что я в служебной командировке, забыл... Эх, да что там говорить!

И вдруг! Да, именно вдруг, так неожиданно, что я не успел удивиться, поплавок поплыл вдоль бочажка. Это была невиданная мной доселе поклевка — стреми1 тельная, но не дерзкая, не хищная. Я знал клев окуня, который берет жадно и наверняка, уверенный в неоспоримых своих правах на найденного им червя, и хищно-трусливую хватку Голавля, и упрямое подергивание леща. Я ловил беспечных сорожек, которые рвут червя на ходу. И бестолковая ершиная возня с червяком, бывало, портила мне настроение.

На этот раз было совсем не так! Впрочем, размышлять над характером поклевки мне удалось не больше полминуты только после того, как я поправил червя и снова закинул удочку в то же место.

Едва пенопластовый кубик занял исходное положение, как!.. Это была удивительная по красоте поклевка: поплавок ровно и стремительно пошел вперед, словно тот, кто был под водой, зная о присутствии рыболова, бросал ему вызов: «А ну, кто кого?».

Подсечка — и рыбка размером сантиметров восемнад-цать-двадцать забилась на крючке. Ее изящное, вытянутое тело, заостренное с головы, ее серебристая без каких-либо оттенков чешуя, вернее, вся ее внешность говорила о благородстве и изысканности. «Это и есть сорьез», — подумал я с восторгом, что открыл для себя нечто новое, и закинул удочку.

И снова блеснула в бочажке серебряная дуга, и снова с реактивной скоростью чиркнул поверху поплавок — и второй сорьез затрепетал на траве рядом с уже угомонившимся первенцем. Третий сорьез сошел.

Помня наставления Кости, что сошедший сорьез предупреждает об опасности своих братьев и те уже не тронут червя, пошел искать другой бочаг. Тропа теперь вела меня мимо ржавых мочажин и мусорных завалов. Наконец я увидел удобное местечко.

Новый бочажок, затененный кустами, между которыми небольшой прогал, — как раз для рыболова с удилищем. А ближе к воде, чтоб не держать удилище на весу, изогнулась, подставила дужку лоза: на, мол, размещайся. Бочажок совсем не освещался солнцем и казался глубоким. Чуть не доставая вершиной до противоположного берега, нагнулся в воду ивовый куст.

«Ну, уж возле этого кустика!»— мысленно воскликнул я и, трепеща от ожидания и осторожности, притаившись так, что помехой казался стук собственного сердца, закинул удочку. Все повторилось — и вот он, третий сорьез. Он крупнее первых и не желает спокойно лежать на траве. Накрываю его фуражкой.
Бочажок, видно, кишел сорьезами. Они брали лихо, требуя моментальной реакции. Сначала я считал их, потом сбился.

Шесть последних червяков стравил в несколько минут. Пришлось бежать вверх по течению, чтоб не тревожить рыбу в нижних бочагах и накопать в прибрежных кочках неопрятных, синевато-серых верзил,— иного выхода у меня не было. Я торопился, потому что клев был без передышки, а кто его знает, этого сорьеза, надолго ли у него такой запал, может, только до заката, а закат уже близок.

К счастью, мои новые знакомцы оказались непривередливыми, они бросались и на плохого червя и брали наверняка. Видно, мы уже привыкли друг к другу, потому что рука моя действовала уже сама, а я только видел, как пенит воду поплавок, да чувствовал в руке холодную упругость рыбок, когда снимал их с крючка.

Сорьез в этом бочаге был крупнее — сантиметров двадцать пять-тридцать, и я, поглядывая, как шевелится фуражка, все еще не верил своему счастью и уж никак не верил, что здесь глубина ниже коленей.

Такого наслаждения я никогда не испытывали чувствовал себя ловким, быстрым, стремительным. Мне было весело. Время перестало существовать, я про себя смеялся над городскими рыболовами, которые всерьез верили, что рыба «ищет где глубже». Я уже строил рожи тем хвастунам, которые после каждого воскресенья распинались в курилке насчет каждого окунька.

Р-р-раз! Я подсек, но... «Уходить не уходить?—мучился я, помня Костины наставления. — А! Была не была! Еще разок!» Потом я, опять же про себя — на речке только самому с собой и разговаривать, — сочинял инструкцию по ловле сорьеза и для Кости: «Распространенное мнение о том, что сорьез прекращает клев тотчас после схода одного из них, не соответствует действительности». В самом деле, я поймал еще несколько сорье-зов, причем мне казалось, что каждый следующий был тяжелее предыдущего. У меня сошло еще несколько рыбок, но соревнование на ловкость и быстроту реакции продолжалось.

И, снимая один, особенно «весомый», экземпляр, я вдруг сообразил, что ниже по течению сорьез должен быть крупнее. Ведь начал-то я с малявок вверху, здесь — вон какие пошли, а там...

Это меня и сгубило. Бочаг я нашел хороший, но меня залихорадило, и, закидывая второпях удочку, я леской зацепил за еловую ветку, что нависла над самой водой. Дерганье ничего не дало. На ель взобраться я не мог — она стояла очень удобно для себя и совсем неудобно для меня: неприступная с берега из-за крутизны обрыва и недоступная из речки. Я дернул раз, другой. Мне не терпелось поймать громадного сорьеза, и я дернул сильнее...

Леска спружинила, в воде что-то булькнуло, и я понял, что все кончено. По тому, как свободно парила на легком ветерке капроновая жилка, можно было догадаться, что грузило потонуло вместе с крючком. Я чуть не плакал от досады и злости на себя: зачем не поверил Косте? Зачем не поверил в Пихт, да еще в Большой? Поверил бы —взял бы запасной крючок с грузилом. А теперь?!

Теперь я смотал то, что еще недавно служило удочкой, и, взяв фуражку, уныло направился к дому. Торопиться было некуда, солнышко уже село, и возвращаться на Пихт с новой снастью было бесполезно!

Вечером пришел хозяин. Сорьезов почистила и зажарила, залив яйцом, дочь пастуха. Приступая к трапезе, я пошутил:
— Ну-ка, что это у вас за сорьез — вкусен ли?
— Как не быть вкусну!— ответствовал хозяин.— Дворянская рыба! Это у нас его по-местному сорьезом зовут. А по-настоящему званье ему — хариус.
Я обомлел от неожиданности: только что меня произвели в рыболова высшего класса.

Кто хочет проверить правдивость рассказанного, для тех привожу точный адрес: деревня Красавица, Коло-гривского района, Костромской области.